Восточный вал - Страница 64

— Когда меня провезли по Украине, я обнаружил три таких места. Но «Вервольф» показался наиболее… «сатанинским» что ли. Во всяком случае, там фюрер мог вступать в связь с Высшими Силами, не выходя из своего бункера. Вторую ставку, названную «Тоннель» («Рере») фюрер приказал расположить в горах западноукраинской Галиции.

Фон Риттер застыл, неотрывно гладя на Крайза. Просматривались в этом взгляде и в этом молчании его — и первозданный, суеверный страх, и столь же первозданное, суеверное преклонение.

— Так это вас следует считать истинным творцом, или, по крайней мере, крестным отцом, «Вервольфа» и нескольких других ставок фюрера?!

— До меня подобные места пыталась определять небольшая группа прорицателей из известного вам института «Аненербе». Однако у них что-то не получалось, и тогда обратились ко мне. В том числе я должен был оценить пригодность и тех мест, которые в свое время были избраны без меня.

— А вам не грустно оттого, что Германия так никогда и не узнает о вашей роли в этом выборе и в сотворении «Вервольфа»?

— Весь порожденный человечеством мир — это всего лишь мир непогребенного природой скотомогильника.

— Смелое предположение, хотя и ничего в этом «скотомогильнике» не объясняющее.

— Истинными творцами «Вервольфа» являются те, кто является истинными владетелями нашей планеты.

— То есть фюрер и СС… — бездумно, как школьник зазубренный урок, пробубнил разочарованный комендант «Регенвурмлагеря».

— Что вы, барон! — покачал головой Фризское Чудовище. — Никакого отношения к фюреру это не имеет.

— В таком случае, яснее, яснее, унтерштурмфюрер! История во все времена требовала от воинов мужества и ясности. Почему вы отказываете себе в этих достоинствах даже в разговоре со мной?

— Мы — в мундиры и власть облаченные — всего лишь юродивые на паперти величественного, не нами возведенного и не нами освященного храма, именуемого в греховном простолюдин Землей.

— Вот как?! — решительно, словно бы подражая дуче Муссолини, поджал нижнюю губу барон фон Риттер. — «Юродивые на паперти», говорите?!

Определение решительно не нравилось ему, уже хотя бы потому, что претило его взглядам на свою собственную роль в обществе, как, впрочем, и его родовым аристократическим амбициям.

— Всего лишь юродивые на паперти — и не более того! Истинные святители и настоятели его являются пока еще только «посвященными» и живут среди нас всего лишь мудрыми, но беспомощными «Учителями», или «Великими Слепыми», надеющимися когда-то богоизбранно прозреть и по-настоящему овладеть миром.

— Но пока что миром воинственно и беспощадно овладевает только одна сила, и силой этой являемся мы, германо-арийцы!

34

Когда основная балка была готова, Отшельник взял ножовку, сделал нарезы и, готовя борозду для поперечины, топором вырубил то, что оставалось между ними. Штубер с удивлением заметил, что делает он все это быстро, как человек, который торопится поскорее управиться с неожиданно свалившейся на него работой, чтобы получить возможность заняться делом поважнее.

Гауптштурмфюрер многозначительно посмотрел на Зебольда и Магистра. Обратили ли они на это внимание? Да, обратили. Смотрят, словно завороженные.

«Но все же, почему он торопится, этот семинарист? — мучительно размышлял Штубер, наблюдая за действиями Ореста. — Господи, да если бы мне приказали смастерить крест, на котором я через час буду распят, то от страха я, наверное, не сумел бы забить ни одного гвоздя!» — вдруг признался он себе и нервно взглянул на стоявшего рядом Зебольда, словно тот мог прочесть его мысли. А, не доведи Господь, прочел бы!

И тут Штубер впервые пришел к мысли, что, может быть, это его собственная трусость как раз и заставляет так вот экспериментировать над душами и психикой обреченных людей; что ему любой ценой хочется морально сломить свои жертвы, чтобы оправдать свою собственную трусость, чтобы заглушить и замолить свой собственный страх.

Придя к этому омерзительному выводу, Штубер извлек из кармана флягу с коньяком и сделал несколько затяжных глотков. В душе каждого человека существуют такие тайные помыслы и ощущения, понял он, которые стоит скрывать даже от самого себя. Поэтому единственное, что ему остается, это молиться, чтобы война поскорее закончилась и чтобы в стане врага не нашлось такого же, как он, «психолога войны», который бы решил устраивать ему нечто подобное сооружения образцово-показательной виселицы или персонального голгофного креста.

…И вот он сколочен, этот большой дубовый крест. Штубер видит, как трое пленных еле поднимают его и взваливают на плечи Отшельника. Нести недалеко, десять-двенадцать шагов, но Отшельник несет его тяжело, мученически, как на картинах, изображающих восхождение Христа на Голгофу.

«Он еще и бодрится, сволочь!» — вдруг свирепеет гауптштурмфюрер, которого бесит невозмутимость обреченного и его огромная физическая сила.

А ведь раньше, в начале войны, барон фон Штубер по-рыцарски ценил любое проявление русскими храбрости, солдатской доблести и верности присяге. Что-то с ним произошло за это время. Да, что-то произошло. Он уже по-другому воспринимает и эту, чертовски затянувшуюся войну, и беспощадность, и фанатизм красных. Все меньше в этом восприятии остается места рыцарству, все больше война начинает представать перед ним в нескончаемом потоке каких-то страшных, не поддающихся оценке, кошмарных видений, превращаясь в ничем не оправданную мясорубку.

Однако к дьяволу все эти размышления. На нем — форма офицера СС. Он принадлежит Германии и пришел сюда, как ее солдат. Он принял правила игры, предложенные ему, как и миллионам других немцев, «личной гвардией фюрера», и будет придерживаться их.