Восточный вал - Страница 37

— Мне известно об этом списке, — молвил Скорцени.

— А значит, известно и то, что многие лица из этого списка действительно оказались во главе заговора 20 июля.

— Так оно и произошло на самом деле, — сдал и эти позиции Скорцени.

— Кстати, один из первых значившийся в этом списке, Карл Герделер, в мае сорок первого, то есть накануне «русской кампании», тоже воспользовался посредничеством шведских дипломатов. А ему что понадобилось в Лондоне? Оказывается, он просил передать Черчиллю некий «Мирный план» урегулирования всех германоанглийских вопросов. Вот только приводиться в действие этот план мог лишь в том случае, если Лондон поможет прийти к власти «группе германских деятелей, — как было указано в его письме, — являющихся руководящими лицами во всех сферах жизни и готовых взять на себя всю ответственность за дальнейшую судьбу Германии». Но самое любопытное, что в списке, переданном английской разведке самим Герделером, он уже значился «теневым канцлером» демократических сил сопротивления фашизму.

— И все же англичане не зря сотнями сдают нам врагов рейха. Представился случай истребить значительную часть германской элиты руками самих германцев.

— Среди них найдется несколько людей, мало причастных в заговору, — согласился Мюллер. — Но тех, которые бы абсолютно не знали о нем, там не окажется.

— Не уверен.

— Сталин в таких случаях говорит: «Когда лес рубят, на щепки никто внимания не обращает». Или что-то в этом смысле. Так что у англичан свой интерес, у нас свой, — заключил Мюллер, кладя трубку.

Скорцени встретился взглядом с адъютантом, и оба отвели глаза. Они прекрасно понимали, что в этой мясорубке сгинет немало совершенно невинных, преданных нацизму людей, поскольку вряд ли фюрер пощадит хотя бы одного из значащихся в «лондонских списках». Ярость и месть — вот все, чем он сейчас руководствуется. Только неуемная ярость и неукротимая месть.

— Скорее всего, в этих списках действительно все из стаи заговорщиков, — пощадил самолюбие своего командира Родль. — И потом, я свидетель того, что вы ничего не могли сделать для спасения людей, которые стали жертвой интриги Черчилля.

— Пусть меня хоть что-то оправдывает в этой ситуации, — вздохнул штурмбанфюрер. — Но меня сейчас интересует другое: почему вдруг Мюллер стал отчитываться передо мной?

— Он не отчитывался, а оправдывался.

— Тоже верно, Родль.

— Пытается заручиться вашей поддержкой на тот случай, когда обвинять станут его самого — в излишней жестокости и несправедливости.

— А еще — в неумении распознать в лондонских радиодоносах элементарную провокацию британской разведки. Однако все это уже будет происходить значительно позже, когда «лондонских заговорщиков» всех до единого казнят.

21

Отпустив участников совещания, Гитлер еще какое-то время нервно ходил вдоль стола, поглядывая при этом то на один стул, то на другой, словно там все еще сидели его «генералы от инженерии». Затем вернулся в свое кресло, уселся в него и, вцепившись дрожащими костлявыми пальцами в подбородок, до бесформенности изуродовав его, надолго впал то ли в раздумье, то ли в забытье.

Однако смотрел фюрер не на лежащую перед ним огромную карту — с лишь недавно нанесенными на нее линиями фронтов, вспоротыми стрелами наступлений и контрнаступлений; и даже не на все еще остававшегося в «ситуационной комнате» Бормана. Нет, это уже был взгляд в то отторженное от него самого, от всякой реальности, «никуда», за которым могло просматриваться разве что отчаяние; да еще страстное желание уйти не только из опостылевшей, окончательно предавшей его реальности, но и из самого отторгнувшего его мира.

Мартин улавливал его состояние и отлично понимал, что самое время предать фюрера одиночеству. Тем более что Гитлер никого не просил остаться, а в таком случае пребывание в кабинете любого, в том числе и его, рейхслейтера НСДАП, было недопустимо: фюрер уже не раз давал понять это каждому, кто предпринимал попытку уединиться с ним, будь то фельдмаршал, министр или генерал-адъютант.

И если время от времени Борман все же позволял себе нарушать его запрет, то лишь потому, что страстно желал утвердить и себя, и прочих приближенных в мысли, что он по-прежнему «вхож» к фюреру и что тот по-прежнему рад видеть его в любой ситуации, при любом душевном состоянии. Потому что никакими просчетами, никакими фронтовыми неудачами старая дружба их разрушена быть не может.

— Ну, что, Борман, что?! — явно не выдержал его присутствия Гитлер.

Пребывая в более или менее сносном расположении духа, фюрер обычно обращался к нему по имени. Если же он говорил «Борман», а тем более — на «вы», то за этим всякий раз следовала попытка официально отмежеваться от тех «особых отношений», на которые его заместитель по партии не просто претендовал, но и за которые яростно сражался, оспаривая право на них у Гиммлера, Геринга, Кальтенбруннера, Шауба… А в последнее время — еще и у группенфюрера Отто Фегеляйна, который, женившись на сестре Евы Браун, решил, что стал родственником не только Евы, но и Адольфа. В чем, конечно же, самым невиннейшим образом ошибался. Хотя пока что и не догадывался об этом.

— Я как ваш соратник по борьбе и партии… — начал было Борман.

— Соратник?!.. — возмущенно прервал его Гитлер. — Соратники вроде вас, Борман, любят только пиры победы; за поражения же приходится расплачиваться мне одному.

— Это не так, мой фюрер.

— Так, Борман, так! Пиры победы — вот что привлекает вас в той борьбе, в которой германский народ сражается с обреченностью гладиатора. Причем в Германии так было всегда, со времен Священной Римской империи. Что, впрочем, и тогда уже было предательски несправедливо. Предательски несправедливо, Борман.